Александр Либин, Дан Шапира
http://www.berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer1/Libin1.php
"Мы же пытаемся доказать, что последние два года своей жизни Сталин был ежечасно занят и всецело поглощен «еврейским вопросом» как в теоретическом, так и в практическом-репрессивном-аспектах. И содеянное им, несмотря на незавершенность, никак не свидетельствует о его лености, усталости или нетрудоспособности.....
......Но всего этого Сталину было мало. Через год после расстрела А.А. Кузнецова, пользовавшегося, вместе со всей «ленинградской группой», репутацией «русского националиста»[33], он был посмертно обвинен в организации «сионистского заговора» вместе со своим бывшим поднадзорным, ныне активно пытаемым обвиняемым, бывшим министром госбезопасности В.С. Абакумовым. От последнего, пока еще живого, требовали признания в этом, для чего он был подвергнут чудовищным пыткам. Как считали близкие к госбезопасности современники, Сталин хотел организовать публичный судебный процесс, в котором «сионистский заговор» был бы представлен не только кремлевскими врачами, евреями и русскими, но и генералами МГБ, с Абакумовым во главе. Именно с этой последней группой верных ему палачей Сталина ждало самое большое разочарование.[34]
А как вспоминает А.И. Микоян, в своем последнем публичном выступлении (незастенографированном) 16 октября 1952 года на Пленуме ЦК КПСС Сталин, объявляя об опале Молотова и Микояна, обвинил Молотова в сотрудничестве с одной стороны, с расстрелянным 12 августа 1952 года по «делу ЕАК» директором Совинформбюро, бывшем замминистра иностранных дел Соломоном Лозовским, а с другой – со все тем же Вознесенским[35].
Итак, к концу своей жизни, Сталин формулирует новый «монистический взгляд на историю», сочетающий его историософские и репрессивно-террористические вкусы: от Марра и его «яфетического» (читай: семитского) происхождения кавказских языков, через любимого ученика Марра – безвинного директора Эрмитажа Артамонова, с его теорией хазарского (читай: еврейского) генезиса Киевской Руси к «безродным космополитам» из Еврейского Антифашистского Комитета, совративших «наивных русских ребят» Кузнецова и Вознесенского на путь «реставрации капитализма» через «выпячивание» «товарно-денежных отношений при социализме», при попустительстве их «подопечного» Абакумова, вплоть до заговора еврейских (и русских!) врачей Кремля. «Преступная связь» Вознесенского и Кузнецова с Лозовским была как бы воспроизведением сценария «правотроцкистского блока» 1938 года, когда «правые» Бухарин и Рыков выступали заговорщиками вместе с самым упорным и последним из раскаявшихся троцкистов Христианом Раковским. Теперь русские националисты «вступали в заговор» с «сионистами». Роль Ягоды, также судимого по делу о «правотроцкистском блоке» должен был выполнить Абакумов. Последний не оправдает надежд Сталина и сорвет тем самым реализацию отработанного сценария.
Так вырастает стройная историческая и уголовная концепция. Так «сионистский заговор» стал венцом двух «марксистских» теоретических изысков Сталина: политэкономического и хазарского. Концептуальный монизм сталинской деятельности в последние два года его жизни был налицо. Ведь как писал основоположник русского марксизма Г.В. Плеханов, «...наиболее последовательные и наиболее глубокие мыслители всегда склонялись к монизму, т. е. к объяснению явлений с помощью какого-нибудь основного принципа»[36].
«Без теории нам смерть!» – сказал, якобы, Сталин философу Д.М. Чеснокову, члену расширенного, из 25 членов и 11 кандидатов, Президиума ЦК КПСС, просуществовавшего с 16 октября 1952 года до 5 марта 1953 года.[37] Эта устная цитата, завершающая книгу Косолапова Слово товарищу Сталину, приводится со слов того же Чеснокова также и Ю.А. Ждановым[38], неудачливым зятем Сталина, заведующим Отделом науки и высших учебных заведений ЦК ВКП(б) с 1950 по октябрь 1952 года, а затем Отдела естественных и технических наук и высших учебных заведений ЦК КПСС – до 4 марта 1953 года. Цитата эта – явно апокрифическая[39]. Куда аутентичней выглядит свидетельство самого Юрия Жданова, согласно которому во время встречи в Сочи 18 октября 1948 года Сталин сказал ему: «Главное в жизни – идея. Когда нет идеи, то нет цели движения; когда нет цели – неизвестно, вокруг чего сконцентрировать волю». Несмотря на апокрифический характер лозунга о необходимости теории, этот лозунг верно отражает потребность Сталина в монистической концептуализации своих действий. Причем концептуализация должна быть «научной», то есть «марксистской» (марксизм по Плеханову – практически синоним монизма). Как мы видим, «идея» в писаниях и действиях Сталина в 1951-52 годах была налицо. О его «цели» споры продолжаются до сих пор.
Но в марте 1953 года последний и решительный бой был полностью проигран Сталиным, хотя, как мы постараемся показать, именно на теоретическом – хазарском – поле Сталина ждало определенное отмщение после смерти. Его жертвы – благополучный директор Эрмитажа М.И. Артамонов и многократно арестовывавшийся узник ленинградской тюрьмы «Кресты» и норильский зэк, сын расстрелянного Николая Гумилева и растоптанной Анны Ахматовой, Лев Гумилев объявят – в постсталинские (а Л. Гумилев – и даже в постсоветские) времена – иудаизм главным злом, погубившим Хазарию и превратившим ее в источник «хазарского ига» над славянскими народами, о котором писалось в «Правде» 25.12.1951.
Хотя расстрел «ленинградской группы» был тайным (и широкой публике стало известно о нем только после «секретного доклада» Хрущева на ХХ съезде КПСС в феврале 1956 года), вся концепция ХIХ съезда ВКП(б), собравшегося в октябре 1952 года, явилась отрицанием того, что было выработано «ленинградской группой» для предстоящего съезда партии в 1947-48 годах и прежде всего – отрицанием «товарного характера экономики при социализме». Не случайно, что именно единственный уцелевший член «ленинградской группы» Алексей Косыгин, став 15 лет спустя премьер-министром СССР, затеял экономические реформы «рыночного типа».
Точно также, объявление хазар (читай: евреев) «дикой кочевой ордой» (читай: «безродными космополитами»)[40]явилось «марксистской» концептуализацией антисемитизма и делало евреев a priori неспособными к государственности и к любому оседлому укладу, что снимало кандидатуру Хазарии в предтечи Киевской Руси. Без оседлого уклада нет феодализма. Стало быть, хазары не могли играть «прогрессивную» роль. А что не попадает в марксистскую схему исторического развития, то есть исторического «прогресса» – обречено. Отсюда по аналогии следовало, что бездомность и космополитизм евреев опасны – но и обречены логикой истории – как когда-то хазары для Руси, и вести себя надо с ними соответственно. Перенося «марксистское» обоснование антисемитизма в раннее Средневековье, в плоскость генезиса феодализма, Сталин как бы неявно отказывался от интерпретации еврейства как носителя идеи денег, тем самым являющим собой квинтэссенцию «духа» капитализма, как это утверждал Карл Маркс в своей знаменитой статье «К еврейскому вопросу» (1844). Хотя нет никаких следов знакомства Сталина с этой статьей, ее скандальная известность (как и использование ее в нацистской пропаганде), не позволяет нам остановиться на предположении, что Сталин никогда не читал её[41].
Ю.Н. Жуков утверждает, что в 1951-52 годах Сталин якобы фактически отошел от ведения дел, чем и воспользовались Берия и Маленков, спровоцировав «дело врачей», для отстранения лечащих врачей Кремля от вождя, что облегчило его умерщвление. А антисемитский момент возник как бы случайно, от небрежной формулировки «Сообщения ТАСС» от 13 января 1953 года «Об аресте группы врачей- вредителей», в написании которого Сталин, якобы, вообще участия не принимал.[42] Мы же пытаемся доказать, что последние два года своей жизни Сталин был ежечасно занят и всецело поглощен «еврейским вопросом» как в теоретическом, так и в практическом-репрессивном-аспектах. И содеянное им, несмотря на незавершенность, никак не свидетельствует о его лености, усталости или нетрудоспособности.
Действительно, сталинский кабинет в Кремле, где происходили официальные встречи и заседания, стал пустовать, хотя, возможно, его встречи проходили в другом месте, прежде всего на «ближней даче» в Волынском. Так, 28 декабря 1951 года Сталин встречался с министром госбезопасности С.Д. Игнатьевым[43]. Видимо, верно и то, что значительно больше вопросов решались без непосредственного вмешательства Сталина. Мы, однако, можем указать на две сферы, почти полностью поглощавшие внимание Сталина. Ими были все та же теоретическая деятельность и прямое управление МГБ, включая активное и непосредственное участие в его реорганизации в 1952 году, существенной частью которой была полная реорганизация разведки и создание Главного Разведывательного Управления МГБ.[44] Ибо с некоторого момента МГБ перестало удовлетворять запросы Сталина. Так уже было в 1932-36 годах. Старое руководство НКВД не спешило истреблять старых членов партии, к тому же своих товарищей, оно не видело необходимости массового террора, и не рвалось его организовывать. Тогда Сталин уничтожил все старое руководство НКВД во главе с Генрихом Ягодой и назначил нового наркома внутренних дел – Н.И. Ежова. У последнего была устойчивая репутация маленького, вежливого и мягкого человека. На новом посту он мгновенно усвоил задачу и стал неистово действовать. При этом он не был чистоплюем и самолично избивал подследственных и участвовал в пытках: «Н. Хрущев рассказывал нам после смерти Сталина, что как-то раз он зашел в кабинет к Ежову в ЦК и увидел на полах и обшлагах гимнастерки Ежова пятна запекшейся крови. Он спросил – в чем дело. Ежов ответил с оттенком экстаза: «Такими пятнами можно гордиться. Это кровь врагов революции».[45] Тогда Сталин получил от НКВД все, что хотел: истребление партийной и военной элиты и массовый террор, результатом которого стал расстрел почти 682 тысяч человек и заключение в концентрационные лагеря еще 600 тысяч человек.
Но в 1951 году что-то снова явно застопорилось. Сталин хотел больших акций против евреев. Трудно сегодня объяснить причину, препятствовавшую осуществлению сталинских планов. Опубликованные материалы оставляют нас в мире домыслов – почти как с хазарами. Если взять за отправную точку середину 1951 года, то налицо очень странная ситуация: члены Еврейского Антифашистского Комитета (ЕАК) сидят в тюрьме уже более двух с половиной лет, но вопрос об их судьбе все также темен, как при их аресте. Дела обвиняемых тасуются, из общего дела изымается дело П.С. Жемчужиной, жены Молотова, исключённой из ВКП(б) 29 декабря 1949 год по обвинению в том, что в разговоре с актёром Еврейского театра Вениамином Зускиным «дала повод враждебным лицам к распространению антисоветских провокационных слухов о смерти Михоэлса», то есть в фактическом разглашении факта преднамеренного убийства Михоэлса[46], и арестованной 21 января 1949 года. Молотов, ставший таким путём источником разглашения государственной тайны через свою жену, был снят с поста министра иностранных дел 4 марта 1949 года, почти одновременно с исключением Вознесенского из Политбюро 7 марта 1949 года. Но дело ЕАК не двигается, и нам остается только догадываться о политических причинах торможения.
12 января 1950 года появляется Указ Президиума Верховного Совета СССР «О применении смертной казни к изменникам родины, шпионам, подрывникам-диверсантам» (смертная казнь была отменена в 1947 году). В марте 1950 года Абакумов представляет на утверждение Сталина расстрельный список «арестованных МГБ СССР изменников родины, шпионов, подрывников и террористов» из 85 человек. Он предлагал судить этих лиц индивидуально в Военной Коллегии Верховного Суда СССР в помещении Лефортовской тюрьмы «по опыту прошлого». Список открывал Н.А. Вознесенский, за которым следовали имена 26 ленинградцев, включая сестру и брата Вознесенского. Под номером 33 шёл Соломон Лозовский, бывший заместитель министра иностранных дел и глава Совинформбюро, под эгидой которого действовал ЕАК. За ним следовали имена 14 членов ЕАК. В письме от 23 марта 1950 года предлагалось начать «рассмотрение дел» 27 марта «с приведением приговора в исполнение немедленно».[47] Однако Сталин не утвердил предложение Абакумова – его интересовали заговоры, а не индивидуальные дела. Через три недели, 14 апреля 1950 года, Сталин утвердит расстрельный список на 35 из 85 «мартовских кандидатов».
К 23 августа Абакумову удаётся, наконец, подготовить сценарий для процесса над «ленинградцами», с которым Сталин «готов работать» лично. Как поведали на своём процессе в 1955 голу Абакумов и его подельники, в августе 1950 года Абакумов и следователи МГБ Леонов, Комаров и Шварцман выезжали на 10 дней «в служебную командировку в Сочи для составления и согласования одного важного документа (обвинительного заключения по «ленинградскому делу» – авторы) с Главой Советского правительства, который проводил свой отпуск на юге». Только 4 сентября Сталин утвердил обвинительное заключение. Объявленное открытым заседание Военной Коллегии Верховного Суда СССР состоялось 29-30 сентября в малом лекционном зале Ленинградского окружного дома офицеров[48]. В ночь на 1 октября 1950 года братья Вознесенские, их сестра Мария, А.А Кузнецов и другие обвиняемые были расстреляны. Однако намерения Сталина относительно «дела ЕАК» остались неясными.
Тем временем, Сталин решает избавиться от главы МГБ Виктора Абакумова. За первое полугодие 1951 года Сталин встречался с Абакумовым всего один раз[49].
Такое уже было с предшественниками Абакумова. Восемь месяцев после расстрела Зиновьева и Каменева 24 августа 1936 года Сталин не разговаривал с Ягодой, арестованным 27 апреля 1937 года и расстрелянным вместе с Бухариным 15 марта 1938 года. Через 8 месяцев после расстрела Бухарина 15 ноября 1938 года, Сталин и Молотов подписывают короткое Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) о прекращении массового террора с 16 ноября 1938 года[50], 24 ноября Ежов был снят с поста наркома внутренних дел, 10 апреля 1939 года арестован, а 2 февраля 1940 года – расстрелян. Абакумов лишь слегка нарушит установившуюся было закономерность – он будет смещен и арестован через 9 месяцев после расстрела Кузнецова 1 октября 1950 года.
Одновременно в голове Сталина возникает grand design, состоящий из «заговора» еврейских врачей и сионистов-генералов МГБ вкупе с намечающимся в Праге погромом «еврейского крыла» руководства компартии Чехословакии во главе с Генеральным Секретарем ЦК КПЧ Рудольфом Сланским. По не очень ясным причинам именно в июле 1951 года деятельность Сталина стала носить холерический характер:
письмо-донос на Абакумова от имени следователя МГБ М.Д. Рюмина от 2 июля 1951 года, составленное в канцелярии Маленкова, а посему явно предварительно согласованное со Сталиным;
немедленная ночная встреча Сталина с Рюминым и Абакумовым 4 июля и увольнение Абакумова с поста министра госбезопасности без назначения преемника;
«Закрытое письмо ЦК ВКП(б)» крайкомам, обкомам и ЦК компартий союзных республик и управлениям министерства госбезопасности от 11 июля и арест Абакумова на следующий день –12 июля[51];
арест 13 июля начальника следственной части МГБ А.Г. Леонова и его заместителей М.Т. Лихачева и Л. Шварцмана;
арест 16 июля 1951 года заведующей кардиографическим кабинетом Кремлевской больницы Софьи Карпай, единственного «лица еврейской национальности», участвовавшего в лечении А.А. Жданова;
решение кремлевского совещания[52] 23 июля 1951 года о снятии Рудольфа Сланского с поста генсека чехословацкой компартии (осуществлено в сентябре 1951 года);
встреча 24 июля 1951 года Сталина в присутствии Берии, Маленкова и Игнатьева с 6 замминистрами госбезопасности, на которой, как вспоминал впоследствии один из них (Питовранов) в письме Сталину из тюрьмы от 23 апреля 1952 года, Сталин посоветовал МГБ «создать в Москве, Ленинграде, на Украине ... националистические группы из чекистской агентуры, легендируя... связь этих групп с зарубежными сионистскими кругами ... через эти группы можно основательно выявить еврейских националистов и в нужный момент нанести по ним удар»[53];
назначение 9 августа 1951 года партийного бюрократа Семена Денисовича Игнатьева, не имевшего какого-либо адекватного опыта, на должность министра госбезопасности;
арест в августе 1951 года заместителя начальника 1 Управления (внешняя контрразведка) МГБ СССР генерал-лейтенанта М.И. Белкина, еврея с сионистским «грехом юности», главного советника МГБ в странах Восточной Европы и организатора процесса над министром иностранных дел Венгрии Ласло Райком, повешенным в сентябре 1949 года[54].
Опубликованные документы не позволяют прийти к определенному заключению относительно непосредственных причин такой активности. Многие историки, как в России, так и на Западе, любят объяснять действия Сталина как индуцированные «инициативой снизу», то есть как реакцию на некие обращения к нему. В данном случае инициаторами оказываются Рюмин, донесший о саботаже Абакумовым следствия по делу еврейских врачей-террористов, и член руководства чехословацкой компартии, министр обороны Чехословакии А. Чепичка, привезший в Москву донос Клемента Готвальда на Сланского.
В первом случае речь шла о полученных под пытками показаниях личного врача Л.П. Берии профессора Я.Г. Этингера, арестованного 22 ноября 1950 года и умершего в тюрьме 2 марта 1951 года, а во втором – добытых теми же способами показаниях бывшего заместителя министра иностранных дел Чехословакии Артура Лондона, также арестованного в 1950 году.
Мы глубоко сомневаемся в «первичности» инициатив М.Д. Рюмина и А. Чепички. Инициативы подобного рода были связаны с огромным риском для их авторов, известных своей трусостью. Несомненно, эти «инициативы» были предварительно согласованы, причем в деталях. Так или иначе, необыкновенная активность больного и не очень крепкого 72-летнего вождя была сосредоточена вокруг «еврейского вопроса».
В поисках объяснений этому при отсутствии документов о внутренней политической борьбе, мы предлагаем обратить внимание главное международное событие весны–лета 1951 года: смертный приговор, вынесенный 5 апреля 1951 года Этели и Юлиусу Розенберг. Скандал вокруг дела Розенбергов, как и маккартистская кампания, носил явно антисемитский характер. Обилие евреев в зале суда – обвиняемые, защитники, обвинитель и судья – придавало процессу привкус антисемитского гротеска. Мы не знаем, какая информация о процессе, и в каком виде, доходила до Сталина. Но, учитывая несомненную чувствительность Сталина ко всему, связанному с «еврейским вопросом» и его, несомненно, превосходную политическую интуицию, мы вправе предположить, что Сталин воспринял антисемитский дух процесса. Сталин вполне мог сделать вывод о дозволительности антисемитских акций внутри Советского Союза глазах «Запада». В его глазах дело Розенбергов могло свидетельствовать о позволительности пролития еврейской крови. Как и при подготовке процесса Зиновьева и Каменева 15 годами ранее, он мог решить, что « Европа все проглотит!»[55].
Однако смертный приговор Розенбергам мог символизировать для Сталина нечто гораздо более значимое. Этот приговор как бы подводил жирную и окончательную черту под целой эпохой в истории советской разведки и всей советской политической элиты. Эпохой, которую можно было бы назвать «интернационалистской» или «космополитической», и которую значительная часть противников большевизма называла «еврейской». О роли евреев в русской революции существует множество мнений, споры об этом ведутся с октября 1917 года. Однако нет никаких сомнений в весьма значительном еврейском присутствии в во внешнеполитическом и разведывательном аппаратах Советского Союза в вплоть до 1939 года. Социальные и профессиональные причины этого очевидны и не нуждаются в дополнительных комментариях. Сталинский террор 30-ыx годов разрушил этот аппарат почти до основания. Из 450 сотрудников, включая заграничных, ИНО НКВД, как называлась разведка госбезопасности, в 1937-38 годах было арестовано 275[56]. Большинство из них погибло, включая 8 бывших начальников ИНО, из них 4 еврея. Подобная ситуация сложилась и в военной разведке и в разведке Коминтерна. Последняя прекратила своё существование как самостоятельная организация. Для восполнения образовавшейся бреши в кадровом составе, приказом наркома внутренних дел Н.И. Ежова от 3 октября 1938 года был создан специальный учебный центр ускоренной подготовки разведчиков – Школа особого назначения (ШОН) ГУГБ НКВД СССР[57], или школа № 101, как её называли впоследствии[58]. Как вспоминает недавно скончавшийся полковник Александр Феклисов, курировавший впоследствии Клауса Фукса в Лондоне и Юлиуса Розенберга в Нью-Йорке, «я – типичный представитель поколения, пришедшего в разведку в конце 1930 годов, когда после чистки кадров ОГПУ-НКВД в разведку стали набирать людей пролетарского происхождения, только что окончивших институты»[59]. Евреи же в ту пору крайне редко бывали «пролетарского происхождения», они были происхождения «мелкобуржуазного», если не «буржуазного», в лучшем случае «из служащих». Так, прямой набор евреев в разведку был окончательно прекращён. Аналогичная операция была проведена с дипломатами. Как вспоминает В.М. Молотов,
в 1939 году, когда сняли Литвинова (2.5.1939 – авторы) и я пришёл на иностранные дела, Сталин сказал мне: «Убери из наркомата евреев». Слава Богу, что сказал! Дело в том, что евреи составляли там абсолютное большинство в руководстве и среди послов. Сталин, конечно, был настороже в отношении евреев[60].
Так должна была произойти быстрая «деиудeизация» разведывательных и внешнеполитических служб, но история встала на этом пути. Война с Гитлером вынудила Сталина призвать евреев под свои знамёна. Он пошёл на создание ЕАК, прямым и непосредственным куратором которого было НКГБ. Пиком деятельности ЕАК был триумфальный многомесячный визит Михоэлса и Фефера в США в 1943 году по мобилизации поддержки СССР «международными еврейскими организациями». Визит был организован НКГБ от начала и до конца. Его организаторами на месте были знаменитые разведчики, целиком погруженные в это время в «атомный шпионаж» – Василий Зарубин, второй секретарь советского посольства в Вашингтоне, и Григорий Хейфец, советский вице-консул в Сан-Франциско.
Возникновение атомного проекта в США и создание параллельного проекта в СССР вновь столкнули Сталина с необходимостью мобилизовывать на свою сторону евреев. Евреи доминировали как среди творцов атомной бомбы, так и среди агентуры, призванной принести атомные секреты. А на решающих направлениях это были одни и те же люди! Дело в том, что советский шпионаж в США базировался на компартии США и её так называемом «нелегальном аппарате», большинство членов которой в 1930-1940 годы составляли евреи – выходцы из Восточной Европы, эмигранты первого и второго поколений. Их отличал коммунистический фанатизм, симпатии к Советской России и ненависть к Гитлеру. С нарастанием масштабов истребления евреев Гитлером, последний момент превращался в основной источник мотивации, как в невообразимой скорости создания атомной бомбы, так и в готовности оказания содействия Советскому Союзу. Так, еврейская мотивация Юлиуса Розенберга отражена в первом, французском, издании мемуаров Феклисова,[61]но исчезла в последовавшим за ним русском издании. Итак, хотя аппарат разведки был в значительной степени очищен от евреев, в центральных вопросах она в глазах Сталина всё ещё зависела от евреев. Лучше всего это представляют документы, подготовленные для большого совещания у Сталина, состоявшегося 9 января 1946 года. Это было первое совещание подобного рода после принятия 20 августа 1945 года Постановления Государственного Комитета Обороны о создании Первого Главного Управления по реализации советского атомного проекта. Помимо обширного доклада о состоянии советского атомного проекта[62], к совещанию подготовлен документ, обозначенный как «Информация П.А. Судоплатова»[63], под заголовком «Состояние разработки проблемы использования атомной энергии в капиталистических странах».
В этом обзоре подчеркивается, что центр в Лос-Аламос является «наиболее засекреченным центром работ по урану, так как в нём объединены исследовательские и экспериментальные работы по конструированию и производству атомных бомб. Из крупных учёных-физиков в лагере работают Р. Оппенгеймер, Энрико Ферми, из англичан – Чедвик, Пайерлс, Фукс». К этому обзору прилагается «Справка на учёных и административных лиц, упомянутых в разделе «Состояние разработки проблемы использования атомной энергии в капиталистических странах». В этой «Справке…» мы читаем:
…
4. Оппенгеймер Роберт, 1906 г. рождения, профессор Калифорнийского Университета. Американский еврей. Негласный член компартии Америки.
…
17. Пайерлс, Рудольф, 1907. г. рождения, немецкий еврей, беженец. Родился в Германии, натурализовался в Англии. Профессор прикладной математики Бирмингемского Университета.
…
30. Фукс, Клаус, немецкий еврей, доктор физических наук, эмигрировал в 1937 году в Англию, где работал над теоретической частью проблемы атомного ядра.
Итак, Сталину продемонстрировали, что зависимость от того типа людей, от которых он старался избавиться чистками и отбором, от евреев c коммунистическими убеждениями – ещё не ликвидирована. Но Cталин упорен. Он затевает новую перетряску разведки. В решении Пленума ЦК ВКП(б) «О т. Меркулове» (принято опросом) от 23 августа 1946 года отмечается, что бывший Министр Госбезопасности т. Меркулов скрывал от ЦК факты о том, что в ряде иностранных государств разведывательная работа Министерства оказалась проваленной»[64] Меркулов был переведён из членов ЦК в кандидаты в члены ЦК ВКП(б) и сменён на посту министра Госбезопасности на Виктора Абакумова. «Еврейская» разведывательная сеть в США замораживается. Фактически, снова как и в 1938 году, агентура оказывается попросту брошенной. Пагубность этого скажется через несколько лет, когда Гарри Голд, связник Фукса и Розенбергов, человек, отдавший разъездам по Америке по заданиям ИНО НКВД 11 лет своей жизни, из-за этого никогда не женившийся, отказавшийся от серьёзной профессиональной карьеры, остался в одиночестве на долгих четыре года и, попав в руки ФБР, рассказал абсолютно всё. Брошенным оказался и Марк Зборовский, пресловутый «Тюльпан», секретарь Троцкого, верно обслуживавший НКВД с 1933 по 1941 год.
П.М. Фитин, столь успешно выведший разведку из состояния комы в 1939 году, увольняется из разведки. Вслед за ним, в 1948 году увольняют и Василия Зарубина, руководившего всей разведывательной сетью в США из советского посольства в Вашингтоне до конца 1944 года, как и его еврейскую жену, знаменитую Лизу Горскую (урождённую Розенцвейг), подругу Кэтрин, жены Роберта Оппенгеймера, «фигурировавшего в оперативных материалах НКГБ как важнейший источник информации по ядерному оружию под кодовым именем Директор резервации»[65].
Как вспоминала дочь Василия Зарубина, полковник МГБ и известная писательница Зоя Воскресенская, он заявил руководству МГБ: «Я не понимаю, когда человек, моя жена и спутница выполняла все оперативные задания наравне со мной, она вам была нужна? Тогда вы не обращали внимания на её биографию и её национальность!»[66].
Как и многие другие герои того времени, Василий Зарубин не понимал Сталина… Вместе с Фитиным и Зарубиными уволили и многих других, евреев и русских, опытных и удачливых. То же самое происходило и в военной разведке. Все оставшиеся в живых герои так называемой «Красной капеллы» – Леопольд Треппер («Отто») и Анатолий Гуревич («Кент»), Шандор Радо («Дора») и Рашель Дюбендорфер («Сиси»), и многие другие отправились на десять лет в лагеря. На волю отпустили только латыша Озолсарусского Ефремова и англичанина Александра Фута, предпочетшего немедленно перебежать к англичанам. Рассекреченные более чем полвека спустя и получившие звание Героя России буквально за несколько дней до смерти, «атомные шпионы» Ян Черняк и Жорж Коваль («Дельмар») были отозваны в 1947-8 годах и уволены из военной разведки. Всё это в рамках полученного Кузнецовым и Абакумовым задания от Сталина – сменить разведывательный аппарат и избавиться от евреев. Кузнецов и Абакумов задание выполнили.
Смертный приговор Розенбергам, которому предшествовал суд в Англии над Клаусом Фуксом, где последний был приговорён к 14 годам тюрьмы, наконец-то замыкал круг, начатый 13 годами раньше. Через месяц после смертного приговора Розенбергам, в мае 1951 года происходит самое загадочное и необъяснимое событие в истории советской разведки – провал самого успешного и знаменитого из всех советских агентов, Гарольда Адриана Рассела Филби, более известного всему миру по его кличке «Ким» (в честь героя Киплинга). Причём провал этот происходит по приказу из Москвы, так никогда и никем не объяснённому. Дело в том, что в то время Филби находился в Вашингтоне в качестве представителя английской разведки СИС при ЦРУ и ФБР. Его друг, Гай Берджес, сотрудник британского МИДа, которого он сам когда-то завербовал в советскую разведку, получил назначение в английское посольство в Вашингтоне и на время поселился в квартире Филби. В это время другой советский агент, заведующий американским отделом британского МИДа Гарольд Маклин, попадает под сильнейшее подозрение американской контрразведки. Его провал становится неминуемым. Следовало предупредить Маклина. Но, поскольку он находился под подозрением, предполагалось, что за ним следит английская контрразведка и предупредить его должен был человек вне всяких подозрений. С другой стороны, Гай Берджес хотел вернуться в Лондон. Как пишет Филби в своих мемуарах «Моя незримая война»: «В чьём-то мозгу – не знаю в чьём – эти две задачи объединились: возвращение Берджеса и спасение Маклина. По возвращении в Лондон из английского посольства в Вашингтоне Берджесу, естественно, надо будет нанести визит заведующему американским отделом».[67] «Чей-то мозг» – это «мозг» советских кураторов Филби и его соратников. Последними словами Филби Бёрджесу, «сказанными полушутя были: Смотри,- сам не убеги»[68]. Такое могло быть только плохой шуткой, ибо исчезновение Берджеса, прожившего около полугода в квартире Филби, породило бы неустранимые подозрения против Филби, не позволявшие оставить его в английской разведке. Но именно это и произошло. Берджес и Маклин выехали из Лондона 25 мая 1951 года, наняли судно, довезшее их до берегов Франции, добрались до Парижа, сели на поезд в Берн, где советское консульство подготовило для них поддельные документы, и полетели самолётом, делавшим посадку в Праге. Здесь Берджес должен был передать Маклина офицерам МГБ и вернуться в Лондон. Однако, 27 мая в Праге Берджесу было сообщено, что ему предстоит следовать с Маклином в Москву. Судьба Филби была решена без каких-либо консультаций с ним. Никто даже не удосужился предупредить его о бегстве Берджеса, хотя на карту была поставлена его жизнь. Когда ему сообщили, что пришла срочная шифровка, он вызвался сам пойти расшифровать её. Он понимал, что речь идёт о Маклине. «Придя в посольство, прошёл прямо в кабинет Патерсона (представитель МИ-5 в посольстве в Вашингтоне – авторы). Он был бледен. «Ким», – прошептал он, «птичка улетела». Я изобразил на лице выражение ужаса (надеюсь, мне это удалось): «Какая птичка? Неужели Маклин?»; «Да», – ответил он. «Но хуже того: Гай Берджес бежал вместе с ним». Тут уж мой ужас был неподдельным».[69] Филби был брошен советской разведкой на произвол судьбы. Связь с ним была возобновлена только через два с лишним года, уже после смерти Сталина, в 1954 году.[70] Филби бежал в Советский Союз в 1963 году. Гай Берджес лежал на смертном одре, но Филби отказался увидеться с ним. Через 14 лет, в 1977 году, в связи с празднованиями 60-тилетия Октябрьской революции, ему позволили, наконец, переступить порог штаб-квартиры разведки (ПГУ) КГБ и выступить с «Лекцией руководящему составу ПГУ». Рассказывая о бегстве Маклина и Берджеса, Филби сказал, что «главная ошибка заключалась в том,что Берджесу разрешили уехать вместе с Маклином. Кто её совершил, я не знаю»[71]. Через 20 лет полковник Юрий Модин, бывший в 1951 году шифровальщиком в советском посольстве в в Лондоне, а заодно, в ранге старшего лейтенанта МГБ, куратором «кембриджской пятёрки», писал в русском варианте своих мемуаров: «Я не перестаю удивляться, почему Берджес не повернул назад из Праги. Думаю, что, возможно, он находился в состоянии депрессии. Зная характер Гая, я думаю, что он вообразил себе, что ему дадут отдохнуть несколько дней в Москве, а потом возвратят опять в Лондон. Плохо он знал, что ожидало его там на самом деле»[72].
Кто же и почему мог отдать такой приказ в мае 1951 года? В любой стране и в любое время распоряжение подобной значимости начальник разведки может давать только с согласия премьер-министра или президента. Так что, без Сталина оно не могло быть принято. Но зачем Сталину нужно было губить лучшую разведывательную сеть на свете, к тому же «чисто-арийскую» по своему составу в прямом смысле этого слова? Дело состояло, по нашему мнению, в «тяжёлом еврейском прошлом» кембриджской группы. Филби был завербован в советскую разведку в 1933 году австрийским евреем Арнольдом Дейчем. Но, что гораздо хуже с точки зрения Сталина, с июля 1934 по октябрь 1935 года его куратором был знаменитый советский разведчик, лично хорошо известный Сталину и высоко ценимый им Александр Орлов, 12 июля 1938 года бежавший на Запад, опасаясь ареста со стороны НКВД. Орлов отправил письмо наркому НКВД Ежову, обещая не выдать никого из около полусотни известных ему советских агентов, включая «Зенхена»-Филби, в обмен на безопасность его и его матери, оставшейся в Москве. Как утверждается, Сталин принял условия, и, в отличие от отношения ко многим другим перебежчикам, советская разведка не преследовала Орлова. Орлов сдержал своё обещание и за 35 лет жизни в США никого не выдал. Надо сказать, что у него был чисто практический интерес не выдавать Филби, – его собственное пребывание в Лондоне в 1934-35 годах было нелегальным, за что он мог быть судим в Англии, если бы этот факт открылся. Бегство Орлова было основной причиной недоверия к Филби и его товарищам в центральном аппарате НКВД. В опубликованных посмертно расшифрованных магнитофонных записях его бесед, П.А. Судоплатов утверждает, что, будучи, после назначения в марте 1939 года, заместителем начальника разведки НКВД, он сумел убедить Фитина и Берия в конце апреля 1940 года принять решение «о восстановлении прерванных на полгода контактов с нашими агентами, хотя мы и опасались, что за это время их уже возможно схватили и перевербовали»[73]. К 1951 году группа Филби была для Сталина последним, что связывало его со старой, «еврейской» разведкой. При этом, он мог чувствовать себя заложником скрывающегося на Западе Орлова, заложником «евреев». Провал «кембриджской пятёрки» был последним аккордом в закрытии «еврейской главы» в истории советской разведки.
Теперь Сталин мог взяться за евреев, находящихся вне службистского истеблишмента и его непосредственной агентуры. Но это должно сделать МГБ. У Сталина есть один способ заставить МГБ делать то, что он хочет – отправить в тюрьму министра и его сатрапов. «Закрытое письмо ЦК ВКП(б)» от 11 июля 1951 года четко формулировало прегрешения «органов» и их задачи:
погасив дело Эттингера, Абакумов помешал ЦК (читай: Сталину) выявить безусловно существующую (разрядка наша – авторы) хорошо законспирированную группу врачей, выполняющих задания иностранных агентов. Абакумов не счел нужным сообщить ЦК ВКП(б) о признаниях Эттингера и, таким образом, скрыл это важное дело от партии и правительства»;
«в январе 1951 года в Москве были арестованы участники еврейской антисоветской молодежной организации. Однако в протоколах допроса участников этой организации, представленных в ЦК ВКП(б), были исключены, по указанию Абакумова, признания арестованных в их террористических замыслах»[74] ;
«в МГБ грубо нарушается установленный Правительством порядок ведения следствия, согласно которому допрос арестованного должен фиксироваться соответствующим образом оформленным протоколом, а протокол должен сообщаться ЦК ВКП(б)» (то есть, Сталину – авторы);
«Обязать МГБ ССР возобновить следствие по делу о террористической деятельности Эттингера и еврейской антисоветской молодежной организации»[75].
Итак, Сталин лично будет руководить допросами евреев или следить за их ходом ежечасно. Где уж тут найти время для других дел, даже если они государственной важности. Десятого августа 1951 года Сталин отбыл из Москвы в свою резиденцию на Черноморском побережье Кавказа. Сталин ожидал активных действий со стороны нового министра госбезопасности. Он считал, что все в этом министерстве достаточно запуганы арестом Абакумова и нескольких следователей вместе с ним и будут действовать рьяно и энергично. Но ничего этого не происходило. Дело ЕАК, дело «еврейской антисоветской молодежной организации», дело Этингера (будущее «дело врачей») не двигались. Мы не можем указать на конкретную причину этой ситуации. Но Сталин, несомненно, ощущал продолжающееся скрытое сопротивление. «Органы государственной безопасности не вскрыли вовремя вредительской, террористической организации среди врачей» – будет сурово сказано в открывшей «дело врачей» публикации в «Правде» 13.01.1953 года. Однако, С.Д. Игнатьев не демонстрировал ретивости Н.И. Ежова: он не участвовал в допросах и пытках, а сидел в своем кабинете и писал бумаги. Как признавал в докладной записке Сталину год спустя замминистра госбезопасности С.А. Гоглидзе, следствие по «делу врачей» «велось крайне медленно». Что же касается дела Абакумова, то тут «следователи работали без души»[76].
На октябрь-ноябрь 1951 года приходится следующий пик активности Сталина. Он получает новый донос на своих коллег от Рюмина и приступает к решительным мерам:
встречается (между 11 и 15 октября) с прилетевшим к нему на юг Игнатьевым и дает указание «убрать всех евреев из МГБ» (указание, сохранившее свою силу более полувека – авторы)[77];
19 октября Сталин назначает Рюмина заместителем министра госбезопасности по следствию[78];
в течение нескольких дней арестовываются несколько евреев-генералов и полковников госбезопасности – бывший куратор ЕАК, заместитель начальника 2 Главного Управления МГБ СССР, генерал-лейтенант Л.Ф. Райхман, знаменитый разведчик, организатор убийства Троцкого, Н.И. Эйтингон, писатель и бывший следователь по особо важным делам Прокуратуры СССР Л.Р. Шейнин и другие;
27 октября арестован действующий заместитель министра госбезопасности 36-летний Евгений Питовранов;
2 ноября арестовывается заместитель министра госбезопасности при Абакумове, Николай Селивановский, а 4 ноября другой отставной замминистра госбезопасности Николай Королев, снятые с должности в конце августа[79];
13 ноября арестован Григорий Менделевич Хейфиц, один из самых успешных советских разведчиков всех всремён, бывший секретарь вдовы Ленина Н.К.Крупской и последний ответственный секретарь ЕАК, встречавшийся с Робертом Юлиусом Оппенгеймером и обсуждавший с ним положение евреев в СССР и план создания «еврейской республики» в Крыму;[80]
13 декабря арестован знаменитый заведующий лабораторией ядов МГБ Григорий Моисеевич Майрановский;
все это время Абакумов подвергается чудовищным пыткам с целью получения признания об участии в «сионистском заговоре»;
как утверждают некоторые историки[81], член Политбюро ЦК ВКП(б) А.И Микоян посылается в Прагу, где 23 ноября 1951 года арестовывают Рудольфа Сланского.
Дело Сланского[82] не отрефлектировано русским историческим сознанием. В отличие от реабилитации еврейских врачей и Соломона Михоэлса, анонсированной в «Правде» 4 апреля 1953 года, ни частичная реабилитация Сланского в 1963 году, ни его полная реабилитация во время Пражской Весны 1968 года, не были освещены в советской прессе. Только 36 лет спустя после публичной смерти на виселице Сланского и его товарищей (03.12.1952), в Советском Союзе начали упоминать об этом деле.
Между тем, речь идет о событии эпохального значения, даже в рамках «обыденного» сталинского террора. Ибо речь идет не об «отдельных» евреях, будь-то евреи – кремлевские врачи или евреи – генералы МГБ. Речь идет о генеральном секретаре правящей компартии и его, в основном еврейских, товарищах по Политбюро ЦК КПЧ, якобы предавших коммунистическое дело в угоду не «буржуазии» или «американскому империализму», а в угоду «сионизму» и Израилю, то есть своим соплеменникам-евреям. Отметим, что даже в 1952 году в СССР был арестован 1 человек, подозревавшийся в принадлежности к «агентуре израильских разведывательных органов», в то время как по обвинению в шпионаже в пользу США было арестовано 546 человек.[83] Похоже, что процесс Сланского (20-27.11.1952) был оглушительной новостью и для значительной части МГБ СССР.
Это – исторический момент отлучения евреев от советской коммунистической «церкви». Отлучения не по классовому, а по чисто расовому признаку. Пропасть между советским коммунизмом и евреями, как бы ни понималось само слово «евреи», открывшаяся в этот момент, будет с годами неуклонно расширяться. Никакие усилия по десталинизации не смогут побороть ставший имманентным коммунизму антисемитизм под названием «антисионизм». С умиранием советского и европейского коммунизма, «антисионизм» успешно перекочует в левые и либеральные круги, решительно осуждающие при этом старый, «реакционный» антисемитизм. «Антисионизм» окажется единственным успешно выжившим атрибутом сталинизма и после распада Советского Союза. Но Сталину как теоретику мало отлучения нынешних, пока еще живых, используя его собственное выражение, евреев. Сталин интересуется древней историей почти на профессиональном уровне, о чем свидетельствуют историки, изучавшие круг чтения Сталина.[84] У евреев не может быть никаких прав не только на роль в современной, коммунистической истории. Не допустимы поползновения приписать евреям какую-либо роль в возникновении Киевской Руси. А если у них и была какая-либо роль в истории, то исключительно зловредная. Разумеется, это должно быть представлено в виде солидной теоретической концепции, лишенной внешних атрибутов прямого антисемитизма. Само слово «евреи» становится затабуированным в Советском Союзе на 40 лет. Примечательно свидетельство столь близко знавшего Сталина человека, как Хрущев:
Сталин не остановился бы ни перед чем и задушил бы любого, чьи действия могли скомпрометировать его имя. Особенно в таком уязвимом и позорном деле как антисемитизм[85].
В связи с этим заслуживает внимания эпизод, описанный секретарем Союза Советских Писателей, членом Комитета по Сталинским премиям и лауреатом 6 Сталинских премий по литературе, главным редактором «Литературной газеты», Константином Симоновым, относящийся к середине февраля 1951 года. На заседании Комитета по Сталинским премиям Сталин неожиданно взрывается в связи с указанием подлинной фамилии писателя (автора Югославской Трагедии), регулярно публикующегося под литературным псевдонимом:
Почему Мальцев, а в скобках стоит Ровинский? В чем дело? До каких пор это будет продолжаться? В прошлом году уже говорили на эту тему, запретили выставлять на премию, указывая двойные фамилии. Зачем это делается? Зачем пишется двойная фамилия? Если человек избрал себе литературный псевдоним-это его право, не будем уже говорить ни о чем другом, просто об элементарном приличии[86]. Человек имеет право писать под тем псевдонимом, который он себе избрал. Но, видимо, кому-то приятно подчеркнуть, что у этого человека двойная фамилия, подчеркнуть, что это еврей. Зачем это подчеркивать? Зачем это делать? Зачем насаждать антисемитизм? Кому это надо[87]?
Двадцать шестого февраля 1951 публикуется список награжденных Сталинскими премиями, а на следующий день «Комсомольская правда» публикует погромную статью лауреата Сталинской премии писателя Михаила Бубеннова «Нужны ли литературные псевдонимы?». Приняв публичную сталинскую тираду за чистую монету, Симонов решает, что политическая ситуация изменилась и, встав в позу «порядочного человека», решительно выступает 6 марта 1951 года в «Литературной газете» со статьей «Об одной заметке», где указывается, что подход Бубеннова страдает односторонностью в подборе «обвиняемых», в то время когда раскрытия множества других псевдонимов (лиц нееврейского происхождения – авторы) никто не требует. Но буквально через день, 8 марта, Симонова атакует в «Комсомольской правде» классик советской литературы Михаил Шолохов в статье «С опущенным забралом», на которую Симонов отвечает 10 марта в «Литературной газете». Впоследствии, Шолохов никогда не включал этой статьи в собрания своих сочинений.
Это весьма значимый эпизод в свете антисемитской кампании, которая будет развернута через полтора года в связи с «делом врачей». Сталин не делает секрета из своей «филосемитской» тирады на заседании Комитета по Сталинским премиям. Об этом у нас есть свидетельство Ильи Эренбурга, не присутствовавшего на этом заседании, но поведавшего о происшедшем в своих мемуарах, вышедших почти за 30 лет до публикации записей Симонова. Однако, и Бубеннов, и Шолохов и редакторы «Комсомольской правды», и их цензоры живут в том же политическом мире, что и Симонов. Следовательно, они получили инструкции и выполнили их. Все поняли, что антисемитизм актуален, но одновременно Сталин обеспечил себе алиби от обвинений в антисемитизме. Симонов утверждает, что сам он верил Сталину,
пока уже после смерти Сталина не познакомился с некоторыми документами, не оставляющими никаких сомнений в том, что в самые последние годы жизни Сталин стоял в еврейском вопросе на точке зрения, прямо противоположной той, которую он нам публично высказал ... Просто Сталин сыграл в этот вечер перед нами, интеллигентами, о чьих разговорах, сомнениях и недоумениях он, очевидно, был по своим каналам достаточно осведомлен, спектакль на тему: держи вора, дав нам понять, что то, что нам не нравится, исходит от кого угодно, только не от него самого ... мы привыкли верить ему с первого слова[88].
Ровно через год Сталин получает датированную 23 февраля 1952 года «Записку» от замминистра иностранных дел А.А. Громыко, в которой говорится, что в заявлении посланника Израиля в СССР Эльяшива от 8 декабря 1951 года «наряду с ответом по существу ноты советского правительства от 21 ноября 1951 года о создании так называемого средневосточного командования, правительство Израиля ставит перед советским правительством вопрос о разрешении выезда евреев из СССР в Израиль». Весьма корректно излагая тезисы израильского правительства и историю устных обращений по этому вопросу, Громыко от имени МИД предлагает
поручить посланнику СССР Израиле т. Ершову дать ответ по существу … указать, что содержащаяся в заявлении правительства Израиля… постановка вопроса является по существу вмешательством во внутренние дела СССР, а также разъяснить существующий в СССР общий для всех советских граждан порядок выезда из СССР, установленный действующим законодательством … Проект постановления ЦК ВКП(б) прилагается[89].
Этот поразительный документ порождает вопросы и вызывает недоумение. Вопросы по существу касаются неизвестной нам реакции Сталина. Почему, собственно, для предъявления столь очевидного каждому советскому человеку ответа, нужна столь сложная процедура прохождения и утверждения на самом высшем уровне советской иерархии? Отметим, что наивно предлагаемое А.А. Громыко разъяснение «существующего в СССР общего для всех советских граждан порядка выезда из СССР, установленного действующим законодательством», так и не появится вплоть до мая 1991 года, когда, накануне распада Советского Союза, Верховный Совет СССР примет «Закон о въезде и выезде».
Сталин не был наивен ни в малейшей степени. Через 10 дней Громыко придется узнать, что вопрос рассматривался за месяц до этого на «заседании ЦК ВКП(б) от 23 января» (там же, стр. 341). Ему придется составить новый проект «директивы тов. Ершову» и представить его на утверждение Сталину 8 марта 1952 года. Мы так и не знаем, в чем состояли эти «директивы», но в официальном сборнике документов Политбюро ЦК ВКП(б) и Совет Министров СССР, 1945-1953, изданном в 2002 году издательством РОССПЭН, нет никаких упоминаний о «заседании ЦК ВКП(Б) 23 января 1952 года». Г.В. Костырченко обнаружил в РГАСПИ указание, направленное в апреле 1952 года посланнику П.И. Ершову, сообщить министру иностранных дел Израиля Моше Шарету, что «этот вопрос касается граждан СССР и является, таким образом, внутренним делом Советского Союза»[90]. Это никак не напоминает предложенное Громыко разъяснение «существующего в СССР общего для всех советских гроаждан порядка выезда из СССР». Однако реальный, не вербальный, ответ поступил в иной, и при том, в самой болезненной форме.
Фоном прямодушного израильского требования разрешить еврейскую эмиграцию из СССР была непрекращающаяся еврейская эмиграция из полностью подвластной и подконтрольной Советскому Союзу Восточной Европы. Поскольку это не могло происходить без явного согласия Кремля, израильские руководители надеялись, что в один прекрасный день Сталин распространит эту практику и на Советский Союз. К сожалению, прав оказался тогдашний израильский министр внутренних дел Моше-Хаим Шапира, предупреждавший, что подобная инициатива с израильской стороны может обернуться не разрешением еврейской эмиграции из СССР, а запретом оной из Восточной Европы[91].
Двенадцатого мая 1952 года «посланник Ершов» отправил своему начальству «Политический Отчет Миссии СССР в Израиле за 1951 год», в котором он потребовал, среди прочего, «прекращения всякой политической поддержки Израиля в вопросах, рассматриваемых в ООН и ее органах», а также «прекращения иммиграции в Израиль евреев из стран народной демократии».[92] Это поразительное требование в рамках любой иерархии, звучит невероятно в рамках бюрократии сталинской. Ведь вопросы такого рода относятся к высшей политике, определяемой правителями государства. Раз еврейская эмиграция из Восточной Европы продолжается, значит, она дозволена Сталиным. И начальник ближневосточного отдела советского МИДа Александр Чибурин разъясняет Ершову, что так просто, «не приводя фактических данных или анализа иммиграции из стран народной демократии», подобных заявлений не делают[93]. Ершов уже получил за полгода до этого выговор от Громыко за инициативы подобного рода[94]. И если «посланник Ершов» вновь осмеливается поставить политику, благословленную Сталиным, под сомнение и даже требовать ее кардинального пересмотра, значит, он откуда-то знает, что того же хочет и сам Сталин. Но по каким-то причинам Сталин хочет «инициативы снизу», подобно рюминской «инициативе» против Абакумова, из которой выросло «дело врачей». Мы ничего не знаем об обстоятельствах «инициативы Ершова». Но можем констатировать результат: в 1951 году еврейская эмиграция из Восточной Европы была прекращена. Увы, никаких документальных свидетельств о принятии этого решения у нас нет. «Сейчас этот процесс (иммиграции евреев в Израиль из Восточного блока – авторы) практически остановлен»[95], – пишет 12 августа 1952 года директор восточноевропейского департамента МИД Израиля Арье Левави. Однако, в отличие от злополучного Рюмина, в итоге попавшего в немилость у Сталина и уволенного из МГБ 19 ноября 1952 года, арестованного Берией 17 марта 1953 года и расстрелянного Хрущевым 27 июля 1954 года, Ершов не только не пострадал из-за своей «смелости», но и продолжал благоденствовать. Таким образом, в «еврейских занятиях» Сталина в 1952 году, помимо историософского и репрессивного аспекта, появился еще и аспект дипломатический. Отметим, что речь в настоящей работе идет исключительно о событиях и эпизодах с непосредственным и зачастую документированным участием Сталина.
Итак, интерес Сталина к древней истории смыкается с его политической программой, которую он из последних сил станет реализовывать в 1952 году. На закате 1951 года он выпускает в «Правде» наукообразный историософский манифест за подписью П. Иванова «Об одной ошибочной концепции». В нем нет слова «евреи», а только «хазары». Его смысл ясен и всем абсолютно понятен. Вместо «современности, обращенной в прошлое», по М.Н. Покровскому, история становится древней инструкцией по борьбе с евреями, актуальной и для современников «П. Иванова».
Наступающий 1952 год будет тяжелым и во многом разочаровывающим для Сталина, несмотря на достигнутые победы:.......
